Пётр Демья́нович Успенский (1878-1947) — русский философ, теософ, эзотерик и писатель, математик по образованию. Проявлял интерес к метафизическим (космологическим) идеями четвёртого измерения,
применяя научно-аналитический подход к изучению Мистицизма. Одним из
первых высказал идею плодотворности синтеза Психологии с Эзотерикой,
ведущего к более высокому уровню осознанной и осмысленной жизни
человека.Очевидные нелепости окружающего мира
Уже давно я пришел к заключению, что из того лабиринта противоречий, в котором мы живем, нет иного выхода, кроме совершенно нового пути, не похожего ни на один из тех, которые были нам известны и которыми мы пользовались. Но где начинался этот новый или забытый путь - этого я не мог сказать. Тогда мне уже был известен тот несомненный факт, что за тонкой оболочкой ложной реальности существует иная реальность, от которой в силу каких-то причин нас нечто отделяет.
...Когда я вернулся в Россию и вновь пережил те мысли, с которыми ее покидал, я почувствовал, что мои искания и все, что с ними связано, более важны, чем любые вещи, которые происходят и могут произойти в мире "очевидных нелепостей".
Кстати, о выражении "очевидные нелепости". Оно относится к книжке, которая была у меня в детстве. Книжка так и называлась - "Очевидные нелепости", принадлежала к ступинской "библиотечке" и состояла из таких, например, картинок, как изображения человека с домом на спине, кареты с квадратными колесами и тому подобное. В то время книжка произвела на меня очень сильное впечатление - в ней оказалось много картинок, о которых я так и не мог понять, что в них нелепого. Они выглядели в точности так, как и обычные вещи. И позднее я стал думать, что книга на самом деле давала картинки из подлинной жизни, потому что по мере взросления я все больше убеждался, что вся жизнь состоит из "очевидных нелепостей", а последующие мои переживания только укрепили это убеждение.
...Когда я вернулся в Россию и вновь пережил те мысли, с которыми ее покидал, я почувствовал, что мои искания и все, что с ними связано, более важны, чем любые вещи, которые происходят и могут произойти в мире "очевидных нелепостей".
Кстати, о выражении "очевидные нелепости". Оно относится к книжке, которая была у меня в детстве. Книжка так и называлась - "Очевидные нелепости", принадлежала к ступинской "библиотечке" и состояла из таких, например, картинок, как изображения человека с домом на спине, кареты с квадратными колесами и тому подобное. В то время книжка произвела на меня очень сильное впечатление - в ней оказалось много картинок, о которых я так и не мог понять, что в них нелепого. Они выглядели в точности так, как и обычные вещи. И позднее я стал думать, что книга на самом деле давала картинки из подлинной жизни, потому что по мере взросления я все больше убеждался, что вся жизнь состоит из "очевидных нелепостей", а последующие мои переживания только укрепили это убеждение.
О людях
Однажды в Москве я беседовал с Гурджиевым. Я рассказывал о Лондоне, где мне случилось остановиться на короткое время, об ужасающей механизации, которая в крупных городах все возрастает; без нее, вероятно, было бы невозможно жить и работать в этих гигантских "заводных игрушках".
- Люди превращаются в машины, - говорил я. - Несомненно, иногда они становятся совершенными машинами. Но я не думаю, что они способны мыслить: если бы они пытались мыслить, они не стали бы такими прекрасными механизмами.
- Да, - сказал Гурджиев, - это верно, но только отчасти. Прежде всего, вопрос заключается в том, какой ум люди используют во время работы. Если они используют тот ум, какой следует, они смогут думать еще лучше, работая с машинами. Но при условии, что они будут думать тем самым умом.
Я не понял, что Гурджиев подразумевает под "тем самым умом". Понял я это гораздо позднее.
- И во-вторых, - продолжал он, - механизация, о которой вы говорите, вовсе не опасна. Человек может быть человеком (он подчеркнул это слово), работая с машинами. Есть другой вид механизации, гораздо более опасный: самому сделаться машиной. Думали вы когда-нибудь о том, что все люди сами суть машины?
- Да, - ответил я, - со строго научной точки зрения все люди - это машины, управляемые внешними влияниями. Но весь вопрос в том, можно ли принять этот научный взгляд.
- Научный или ненаучный - для меня все равно, возразил Гурджиев. - Я хочу, чтобы вы поняли, что именно я говорю. Посмотрите, все эти люди, которых вы видите, - и он указал на улицу. - Все это просто машины и ничего более.
- Я думаю, что понимаю вашу мысль, - сказал я. - Я часто думал, как мало в мире такого, что могло бы противостоять этой форме механизации и избрать свой собственный путь.
- Вот тут-то вы и делаете величайшую ошибку, - промолвил Гурджиев. - Вы думаете, что существует нечто, способное противостоять механизации, нечто, выбирающее свой путь; вы думаете, что не все одинаково механистично.
- Ну конечно, нет, - возразил я. - Искусство, поэзия, мысль - вот феномены совершенно другого порядка!
- В точности такого же! - был ответ Гурджиева. - Их деятельность так же механична, как и все прочее. Люди это машины, а от машин нельзя ожидать ничего, кроме механического действия.
- Очень хорошо, - сказал я, - но разве нет таких людей, которые не являются машинами?
- Может быть, и есть, - сказал Гурджиев. - Но только это не те люди, которых вы видите. И вы их не знаете. Мне хочется, чтобы вы поняли именно это.
...Люди очень непохожи друг на друга; но подлинную разницу между ними вы не знаете и не можете знать. Различия, о которых вы говорите, просто не существуют. Это нужно понять. Все люди, которых вы видите, все люди, которых вы можете узнать впоследствии, - все это машины, настоящие машины, которые работают, как вы сами выразились, под влиянием внешних воздействий. Они рождены машинами и умрут машинами. Каким образом дикари и мыслящие люди дошли до этого? Даже сейчас, в тот момент, когда мы беседуем, несколько миллионов машин пытаются уничтожить друг друга. Какая между ними разница? Где тут дикари и где мыслящие люди? Все одинаковы...
Максим и Фёдор
- Люди превращаются в машины, - говорил я. - Несомненно, иногда они становятся совершенными машинами. Но я не думаю, что они способны мыслить: если бы они пытались мыслить, они не стали бы такими прекрасными механизмами.
- Да, - сказал Гурджиев, - это верно, но только отчасти. Прежде всего, вопрос заключается в том, какой ум люди используют во время работы. Если они используют тот ум, какой следует, они смогут думать еще лучше, работая с машинами. Но при условии, что они будут думать тем самым умом.
Я не понял, что Гурджиев подразумевает под "тем самым умом". Понял я это гораздо позднее.
- И во-вторых, - продолжал он, - механизация, о которой вы говорите, вовсе не опасна. Человек может быть человеком (он подчеркнул это слово), работая с машинами. Есть другой вид механизации, гораздо более опасный: самому сделаться машиной. Думали вы когда-нибудь о том, что все люди сами суть машины?
- Да, - ответил я, - со строго научной точки зрения все люди - это машины, управляемые внешними влияниями. Но весь вопрос в том, можно ли принять этот научный взгляд.
- Научный или ненаучный - для меня все равно, возразил Гурджиев. - Я хочу, чтобы вы поняли, что именно я говорю. Посмотрите, все эти люди, которых вы видите, - и он указал на улицу. - Все это просто машины и ничего более.
- Я думаю, что понимаю вашу мысль, - сказал я. - Я часто думал, как мало в мире такого, что могло бы противостоять этой форме механизации и избрать свой собственный путь.
- Вот тут-то вы и делаете величайшую ошибку, - промолвил Гурджиев. - Вы думаете, что существует нечто, способное противостоять механизации, нечто, выбирающее свой путь; вы думаете, что не все одинаково механистично.
- Ну конечно, нет, - возразил я. - Искусство, поэзия, мысль - вот феномены совершенно другого порядка!
- В точности такого же! - был ответ Гурджиева. - Их деятельность так же механична, как и все прочее. Люди это машины, а от машин нельзя ожидать ничего, кроме механического действия.
- Очень хорошо, - сказал я, - но разве нет таких людей, которые не являются машинами?
- Может быть, и есть, - сказал Гурджиев. - Но только это не те люди, которых вы видите. И вы их не знаете. Мне хочется, чтобы вы поняли именно это.
...Люди очень непохожи друг на друга; но подлинную разницу между ними вы не знаете и не можете знать. Различия, о которых вы говорите, просто не существуют. Это нужно понять. Все люди, которых вы видите, все люди, которых вы можете узнать впоследствии, - все это машины, настоящие машины, которые работают, как вы сами выразились, под влиянием внешних воздействий. Они рождены машинами и умрут машинами. Каким образом дикари и мыслящие люди дошли до этого? Даже сейчас, в тот момент, когда мы беседуем, несколько миллионов машин пытаются уничтожить друг друга. Какая между ними разница? Где тут дикари и где мыслящие люди? Все одинаковы...
Максим и ФёдорМаксим презирал безграмотность и невысокие интеллектуальные данные своего друга
Федора и любил подчеркнуть, что они друг с другом полная противоположность. Нередко
на этой почве между ними разворачивалась ругань и даже драка. Как-то раз, крепко
вломив Федору, Максим с удовлетворением отметил, что овладел законом единства и
борьбы противоположностей.
* * *
Заметив, что Максим пьет не закусывая, Федор осведомился, не объясняется ли это тем,
что Максим вспомнил о молекулярной и атомарной структуре закуски.
Максим гордо помотал головой и сказал: "Кто не работает, тот не ест!".
* * *
Как-то утром Максим, будучи в сильном похмелье, сидел, обхватив голову руками и
раскачиваясь из стороны в сторону. К нему подошел Федор и обратился с вопросом:
- В чем смысл буддизма?
- Да иди ты в жопу со своим буддизмом! -- слабо закричал Максим.
* * *
Один юноша, Петр, наслышавшись о философских достижениях тогда еще незнакомого ему
Максима, пришел к нему домой и обратился к Федору, которого он по ошибке принял за
Максима, с вопросом:
- В чем смысл прихода боддисаттвы с юга?
Подумав немного, Федор спокойно сказал:
- Не знаю.
В это время в разговор вмешался Максим и сказал:
- А пошел ты в жопу со своим боддисаттвой!
Пораженный Петр, славя Максима и Федора, ушел.
* * *
Вот случай крайне недостоверный, но не стоит брезговать и такими сведениями о
Максиме и Федоре.
Один раз Максим спросил, в чем, по мнению Петра, заключается смысл дзена.
- Дзен, - сказал Петр, любивший сравнения изящные, но недалекие, - это умение
разлить два полных стакана водки из одной четвертинки.
- Из пустой, - добавил Василий.
Максим перевел взгляд на Федора.
- И водку не выпить, - молвил Федор.
Максим удовлетворенно кивнул головой, сказав:
- И в стаканы не разливать.
Федор, пораженный, отошел.
